«

Ты проснешься ль, исполненный сил?...»

«Размышления у парадного подъезда»

В 1860 году за границей в газете «Колокол» впервые было напечатано стихотворе-

ние, которое издатель газеты сопроводил замечанием: «Мы очень редко помещаем стихи,

но такого рода стихотворение нет возможности не поместить». Какого же «рода» оказа-

лось это стихотворение?

В газете Герцена произведение напечатали под заглавием «У парадного крыльца».

Это были вскоре же ставшие знаменитыми стихи «Размышления у парадного подъезда».

Короткий заголовок при первой газетной ( и бесцензурной) публикации носил довольно

случайный характер. Поэтому он заключил в себе и некоторую художественную противо-

речивость: слова в нем не очень удачно стилистически совмещались. Старому, даже ста-

ринному, не без оттенка домашности, слову «крыльцо» скорее бы пристало что-то вроде

слова «красное», например, «красное крыльцо». Здесь же слово определялось сравни-

тельно новым, лишь в 18 веке освоенным – «парадное». К тому же словом иностранным.

В свою очередь слово «парадное» тоже требовало какого-то соответствия в определяемом

– торжественности, размаха, официальности. К крыльцу можно было и подойти, к подъ-

езду – потому-то он по точному смыслу и подъезд – подъезжали. «У парадного подъезда»

- в таком сочетании слов, становившихся словами высокого стиля, появлялись строгость

и приподнятость. Они и еще усиливались. Определять раздумья, впечатления от увиден-

ного как размышления значило т указывать на высокую одическую традицию, идущую от

18 века. В тоже время, выстраиваясь в единый ряд «высоких» слов, слова заголовка

открывали и возможность сатирического заряда.

Некрасов довольно часто обозначает традиционными жанровыми определениями

свои произведения, уже лишенные традиционных жанровых признаков, утверждая тем

самым смещенность привычных представлений о поэтическом. Применяя эти определе-

ния, он демонстрирует и абсурдность такого применения, берет для того, чтобы отбро-

сить, примеряет, чтобы показать, что мерки негодны, малы и узки. «Размышления», но не

о «Божием величестве», а у «парадного подъезда». «Высокие» некрасовские слова уже не

однозначны, как у Ломоносова, они несут смысл, который обнаруживается многообразно.

Длинный торжественный заголовок как бы переходит в само стихотворение и сра-

зу же. Буквально в двух первых строках, раскрывает это многообразие:

Вот парадный подъезд. По торжественным дням…

Здесь подъезд представлен, представлен громогласно, торжественно: торжествен-

ный подъезд в торжественные дни. И сразу же, здесь же обнажается низкая изнанка этой

лжеторжественности:

Одержимый холопским недугом,

Целый город с каким-то испугом

Подъезжает к заветным дверям;

Записав свое имя и званье,

Разъезжаются гости домой,

Так глубоко довольны собой,

Что подумаешь – в том их призванье!(II,52)

В праздничные, «торжественные» дни в передних домов вельмож и крупных чи-

новников выставлялись особые книги, в которых расписывались посетители, не допус-

кавшиеся лично. Такая запись заменяла поздравления и свидетельствовала о почтитель-

ности и чинопочитании расписавшихся. Некрасов не просто отмечает этот обычай. Он у

Некрасова входит в общую поэтическую картину парадного подъезда. Это тоже парад,

это тоже торжество: парад холопства, торжество холуйства. Грандиозного, масштабного:

потому и подъезжает целый город. Приехавшие расписаться в передней и не допущенные

лично названы гостями. Слово «холоп», прилагавшееся обычно к крестьянам, у поэта

переадресовано городу. Холопство пояснено - оно от сердца.

Иное – подъезд в обычные дни городской жизни:

А в обычные дни этот пышный подъезд

Осаждают убогие лица:

Прожектеры, искатели,

И преклонный старик, и вдовица. (II,52)

Некрасовское стихотворение восходит к одической литературе 18 века, но есть у

него и более конкретный источник. Это ода Державина «Вельможа», в свое время, может

быть, не менее знаменитая, чем «Размышления у парадного подъезда».Белинский назы-

вал ее «сатирической» одой – «нравственно-философского содержания». И «ода» Некра-

сова «Размышления у парадного подъезда» сатирическая. Есть в ней и свое «нрав-

ственно-философское» содержание. Схожи и сюжетные ситуации. У Державина те же

ожидающие в передней «и преклонный старик, и вдовица»:

А там – вдова стоит в сенях

И горьки слезы проливает…

С грудным младенцем на руках

Покрова твоего желает….

А там – на лестничный восход

Прибрел на костылях согбенный

Бесстрашный, старый воин тот…

Образы этих и подобных просителей занимают основное место в картине «прие-

ма» у Державина. У Некрасова они сжаты до упоминания, до нескольких слов. На место

подробных державинских описаний пришло простое перечисление. У Державина и наме-

ка нет на образ холопствующего города.

У Некрасова само действие вынесено на улицу. Такой тип уличного наблюдения

характерен для Некрасова: один из своих стихотворных циклов он так и назвал: «На ули-

це». В результате открывается возможность очень объемного изображения, очень дина-

мичного движения:

От него и к нему то и знай по утрам

Все курьеры с бумагами скачут.

Возвращаясь, иной напевает «трам-трам»,

А иные просители плачут.

Сами стихи, повествующие о пестрой картине, становятся довольно пестрыми:

высокое «вдовица» соседствует с имитацией легкомысленного напева «трам-трам». «Тро-

гательные» картины, у Державина очень развернытые, в некрасовском стихотворении за-

менены изображением сутолоки и суеты, в которых есть мелкость, не пренебрежением

вызванная и не вызывающая пренебрежения, но все некоторая мелкость частного интере-

са…И это становится ясно, как только показываются мужики - образ деревенской Рос-

сии, трагический и цельный. Вот таких просителей в оде Державина не было:

Раз я видел сюда мужики подошли,

Деревенские русские люди,

Помолились на церковь и стали вдали,

Свесив русые головы к груди;

Показался швейцар. «Допусти», говорят

С выраженьем надежды и муки,

Он гостей оглядел: некрасивы на вгляд!

Загорелые лица и руки,

Армячишко худой на плечах,

По котомке на спинах согнутых, Крест на шее и кровь на ногах….

Некрасовские стихи часто сюжетны. И эта сюжетность позволяет вести недопу-

стимый разговор о стихотворении как об обычном прозаическом произведении. Применя-

ется и терминология, принятая обычно для прозы. Просто о некрасовских стихах говорят

как о прозе. «первая часть, писал советский критик Н.Л.Степанов о «Размышлениях у па-

радного подъезда», - изображение одной из сцен столицы – прихода мужиков и расправы

с ними швейцара. Эта сцена близка очерковым зарисовкам в циклах «На улице», «О пого-

де».

«Худой армячишка», «кровь на ногах», «самодельные лапти» - все это точно и зри-

мо рисует крайнюю степень нищеты, горя, униженности крестьян. Некрасов ничего не

приукрашивает. Его изображение – предельно правдивое и точное – перекликается с реа-

листически суровой манерой таких мастеров, как Перов и Репин».

При всей невыразительности характеристик мысль очень ясна: Некрасов показы-

вал только нищету и забитость крестьян. Характерно и сопоставлен ие с живописью

передвижников: и здесь и там изображена бедность.

В поэзии, в стихах есть своя, особая конкретность и точность, совсем иная, чем в

живописи или даже в прозе. Когда-то сам Некрасов сказал: «Дело прозы – анализ, дело

поэзии – синтез». Синтез означает прежде всего обобщение, поэтическое обобщение, т.е.

только в поэзии и возможное. В свое время Л.Н.Толстой заметил по поводу стихо Тютче-

ва

Лишь паутины тонкий волос

Блестит на праздной борозде…

Что употребленное слово «праздной» могло появиться лишь в поэзии и вне ее те-

ряет всякий смысл. Особенности поэтического изображения заключаются не только в

собственно стихотворном размере или рифме. Можно ли представить в прозе такое: «му-

жики, деревенские русские люди»? Ясно, что если мужики, то деревенские люди, и что за

разъяснение – русские? Замечено, что в «Мертвых душах» Гоголя уже в первых строчках,

в рассказе о событиях, совершающихся в самом центре России, тоже сказано: «только два

русских мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замеча-

ния...». Однако Гоголь и писал не роман или повесть, а хотя и в прозе, но – поэму. И в

стихах Некрасова: «…мужики, деревенские русские люди». Так появляется интонация

высокого, эпического, поэмного склада.

И сами мужики, подошедшие к данному подъезду, в таком поэтическом изображе-

нии уже теряют единичность, конкретность, зримость и наглдность, а приобретают не -

кую символическую всеобщность русского деревенского люда. За ними или в них пред-

стает как бы вся деревенская Русь, за которую они представительствуют, от лица которой

они явились. И если в начале к подъезду подъезжал целый город, холопский, то здесь к

нему подошла как бы целая страна, крестьянская.

Реальные приметы:»загорелые лица и руки, «армячишка худой на плечах, по ко-

томке на спинах согнутых» - характеризуют их всех, любое определение приложимо к

каждому. Ни один из группы не выделен. Мужиков несколько, но они сливаются в образ

одного человека. У всех «русые головы». Заключительные слова вне всякой бытовой до-

стоверности: «крест на шее и кровь на ногах…» Поэт уже не может сказать о крестах на

шеях, как о котомках на спинах. Крест один на всех. «Крест на шее и кровь на ногах» -

последняя примета, собравшая всю группу в один образ и придавшая образу почти сим-

волическую обобщенность страдания и подвижничества. В то же время символ этот со-

всем не отвлеченный, не бесплотный. Мужики не перестают быть и реальными мужика-

ми, в лаптях, прибредшими «из каких-нибудь дальних губерний».

Сохранился рассказ А.Я. Панаевой о том, как создавалось это некрасовское произ-

ведение. Однажды поэт увидел из окна своей квартиры, как подошедших к дому напро-

тив крестьян отгоняли от подъезда дворники и полицейские. Крестьяне выглядели озяб -

шими и промокшими: было осеннее петербургское утро, холодное и дождливое.

В стихотворении же Некрасова речь идет о палящем солнце. И не случайно. Когда

члены революционного кружка – чайковцы, издавая в целях революционной пропаганды

некрасовские «Размышления у парадного подъезда», заменили «пилигримы» на «наши

странники», то это стало не просто заменой – переводом иностранного слова на русский,

но и отказом от многозначности и емкости некрасовского образа. «Пилигримы» рифмует-

ся с «солнцем палимы» не только внешним образом. Здесь есть внутренняя перекличка.

Так на миг мелькнула перед нами картина пустынь и бредущих под палящим солнцем па-

ломников.

Между тем достаточно типично такое восприятие этих некрасовских стихов: «Не

будучи принятыми, униженные ходоки отправились в обратный путь, не посмев в ответ,

даже между собой, вдали от парадного подъезда, выразить недовольство или возмущение

– ничего, кроме примирительного «суди его бог» (бог, а не они), не найдя и не ища ника-

кого другого выхода (разводя безнадежно руками). Удрученные отказом, они вместе с тем

сохраняют непоколебимую почтительность к вельможе и его приближенным до такой

степени, что, удаляясь от парадного подъезда, несмотря на нещадно палящее солнце, дол-

го еще не надевают шапок».

А ведь, не будучи допущенными, крестьяне опять – таки обращаются к богу, как

бы высшему принципу. На этом месте, в таких стихах, невозможна никакая другая реак-

ция на отказ, казалось бы житейски самая оправданная: выругаться или плюнуть с доса-

ды. Здесь невозможно даже позднее появившееся: «все пропьют бедняки до рубля». Кре-

стьяне повторяют лишь: «суди его бог». И то, что они уходят с «непокрытыми головами»,

оказывается последним штрихом, который завершает образ крестьян, высокий и трагиче-

ский образ подвижников и страдальцев.

После этого поэт вводит нас в иной, в противоположный мир: в самих стихах эта,

другая часть отделена. Отдаленность подчеркнута и резко изменившейся парной рифмов-

кой, которая появилась в стихотворении впервые:

А владелец роскошных палат

Еще сном был глубоким объят…

Ты, считавший жизнью завидной

Упоение лестью бесстыдною… (II, 53)

Образ вельможи показался уже в сцене с мужиками в одном точном найденном

словечке – «наш»:

Кто-то крикнул швейцару: «Гони!

Наш не любит оборванной черни!» ( II, 53)

Ведь за одним этим словечком, пришедшим из холуйского лексикона: «наш»,

«сам», «хозяин» - целая система отношений.

Стоит ха образом владельца роскошных палат и образ реального человека или, как

говорят, прототип. О нем сообщил «Чернышевский в одном из писем: «Могу сказать, что

картина:

Созерцая, как солнце пурпурное

Погружается в море лазурное… и т.д. –

живое воспоминание о том, как дряхлый русский грелся в коляске на солнце «под плени-

тельным небом» Южной Италии (не Сицилии). Фамилия этого старика – граф Черны-

шев».

Граф Чернышев, который здесь упомянут, очевидно, А.И, Чернышев, более 20 лет

бывший николаевским военным министром, позднее председателем Государственного со-

вета. Своей головокружительной карьерой он был прежде всего обязан жестокому и

подлому поведению в пору декабристского восстания 1825 года и после него. Некрасов,

видимо, недаром обронил презрительное – «герой». На счету Чернышева было и такое

«геройское» дело, как руководство казнью декабристов.

Сейчас установлено и еще одно обстоятельство. В это время когда было написано

стихотворение, в «роскошных палатах», в доме, находившемся почти напротив петер-

бургской квартиры Некрасова, из окон которой поэт наблюдал сцену у «парадного подъ-

езда», жил министр государственных имуществ М.Н. Муравьев, будущий кровавый усми-

ритель польского восстания: оно произойдет через четыре года после создания стихотво-

рения, в 1863 году. Поэт выступил в роли своеобразного пророка, заклеймив не только ве-

щателя прошлого, но и вешателя будущего; кличка «вешатель» после 1863 года прочно

прикрепилась к Муравьеву.

Однако образ, созданный в стихотворении, много шире своих реальных прототи-

пов, да во многом иной и по сути. Это уж никак не фигура николаевского чиновника. Это

скорее барин, сибарит, погруженный в роскошь и негу. Недаром обычно и называют его

вельможа, хотя самим Некрасовым он так нигде не назван. И именно этот образ не случа-

ен. Такой образ не только противостоит контрастному образу крестьян, но, хотя и совер-

шенно в другом роде, ему соответствует. Этот образ тоже предельно обобщен: нравствен-

ной высокости крестьян противостоит глубина нравственного падения вельможи.

Тонко реставрируя одну, Некрасов вызвал к жизни образ целой эпохи, XVIII век,

еще Белинским определенный как век «вельможества», и образ эпохи и масштабом ее ха-

рактеризовал героя.

Более того, изображение оказалось как бы дополненным и подкрепленным бога-

тейшей литературной традицией. Некрасов не просто обращается к традиции, но тради-

цию демонстрирует. Риторичность подчеркнута. Стиль высок, как и при рассказе о мужи-

ках, хотя в другом роде. Парная рифмовка, в первый и единственный раз появившаяся в

стихотворении и резко отделившая образ от предшествующей картины, возможно, восхо-

дит к пушкинскому стихотворению «К вельможе». Однако пафос произведения и даже

содержание, порой до удивительных совпадений, связывают некрасовское произведение

с державинской традицией, отчасти с переложением 81-го псалма «Властителям и суди-

ям», но, как уже отмечено, прежде всего с одой «Вельможа».

И у Державина тот же развращенный вельможа, покойно спящий, и пришедшие к

нему и ожидающие, несчастные; вдова, израненный герой, старый воин; то же риториче-

ское восклицание – обращение автора («пробудись» - у Некрасова, «проснися» - у Держа-

вина):

Проснися, сибарит! Ты спишь

Иль только в сладкой неге дремлешь,

Несчастных голосу не внемлешь

И в развращенном сердце мнишь:

«Мне миг покоя моего

Приятней, чем в исторьи веки;

Жить для себя лишь одного,

Лишь радостей уметь пить реки,

Лишь ветром плыть, гнесть чернь ярмом;

Стыд, совесть – слабых душ тревога!

Нет добродетели! Нет бога!...»

Державинское «нет добродетели» подхвачено Некрасовым: «но счастливые глухи к до-

бру». Даже это «нет бога» находит соответствие в некрасовском «не страшат тебя громы

небесные». Указание на безбожие становится еще одним обвинением в безнравственно-

сти. Эта последняя фраза даже заключена в четверостишие, которое выделено, приобре-

тая тем самым особую ударную силу:

Не страшат тебя громы небесные,

А земные ты держишь в руках,

И несут эти люди безвестные

Неисходное горе в сердцах.

Но далее пути Некрасова и Державина решительно расходятся. Державинская ода

не только сатира, но и поучение, своеобразное для вельмож руководство к действию, ибо

Вельможу должны составлять

Ум здравый, сердце просвещенное,

Собой пример он должен дать,

Что звание его священно…

Блажен народ! Где царь главой,

Вельможи – здравы члены тела…

И заканчивается ода в него положительным примером:

Тебе, герой! Желанный муж!

Не роскошью вельможа славный;

Кумир сердец, пленитель душ,

Вождь, лавром, маслиной венчанный!

Я праведну здесь песнь воспел.

Некрасов же продолжает биографию своего «героя», до самой смерти. Жизнь его

вельможи – это жизнь, как говорится, запрограммированная; для него, какое бы то ни

было возрождение к иному исключено. Умирает герой некрасовского произведения в

Италии, «под пленительным небом Сицилии». Поэт не дает вельможе умереть на родине,

к которой тот непричастен. Вся эта картина – картина мира нерусского, иноземного. Для

создания ее поэт оживляет одну литературную традицию прошлого – идиллическую поэ-

зию.

Это идиллия, восходящая опять – таки к классицизму XVIII века и через него к

классической древности. Недаром и действие перенесено в страну классического про-

шлого – в Италию. Упоминание об Аркадии подчеркнет и усилит мотивы классической

идилличности. И употреблена здесь Некрасовым древняя и тоже уже как бы приобретшая

характер классичности, еще Аристотелем объяснявшаяся аналогия: закат дня – то же, что

старость жизни:

Безмятежней аркадской идиллии

Закатятся преклонные дни:

Под пленительным небом Сицилии,

В благовонной древесной тени, созерцая, как солнце пурпурное

Погружается в море лазурное,

Полосами его золотя, -

Убаюканный ласковым пением

Средиземной волны, - как дитя…

«Закатятся преклонные дни» - здесь уже есть метафора, которой издавна удовлетворялась

поэзия. Но Некрасов как бы удваивает ее и развертывает в зримую картину. Герой, о зака -

те дней которого уже сказано, созерцает закат солнца.

Однако вся эта идиллия важна не сама по себе и подлинный смысл обретает лишь

в общем строе некрасовских стихов. Перенасыщенность картины идиллическими моти-

вами, ее «переслащенность» усиливает контраст с общим содержанием произведения, с

рассказом о вельможе, с подлинным к нему авторским отношением, лишь отступившим,

как бы спрятавшимся, но подспудно живущим, вдруг прорвавшимся, но снова сдержан-

ным и загнанным в скобки:

Ты уснешь, окружен попечением

Дорогой и любимой семьи

(Ждущей смерти твоей с нетерпением)…

Лиризм поэта, как его чувство, здесь сдерживается.

Одические восклицания, идиллические мотивы возникают на волне такого все

время растущего, иногда прорывающегося и снова подавляемого лиризма. Несмотря на

кажущуюся открытую декларативность, сила стихов именно в этой поразительной сдер-

жанности, сдержанности до последнего предела. И наконец, взрыв скорби и гнева:

И сойдешь ты в могилу … герой…

Это многоточие - пауза почти физически передает движение души поэта, букваль-

но задохнувшегося, не находящего сразу слова и, наконец, отыскавшего – «герой». Гневу

этому не хватает никаких слов. Сама речь поэта все время прерывается, стихи снова и

снова перебиваются многоточиями:

И сойдешь ты в могилу… герой,

Втихомолку проклятый отчизною,

Возвеличенный громкой хвалой!...

Впрочем, что ж мы такую особу

Беспокоим для мелких людей?

Не на них ли нам выместить злобу? –

Безопасней… Еще веселей

В чем – нибудь приискать утешенье…

Не беда, что потерпит мужик:

Так ведущее нас провиденье

Указало… да он же привык!

В свое время Александр Блок говорил, что «душевный строй истинного поэта вы-

ражается во всем, вплоть до знаков препинания». Так, у Некрасова прорвавшееся чувство

ищет выхода, поэт находит слова и тут же, не удовлетворяясь, отбрасывает их и устрем-

ляется к новым. Он издевается, пародирует, примеряет маски, срывает их, спорит и не

может успокоится, пока, наконец, этот напряженный лиризм не разрешается стоном –

песней:

… Родная земля!

Назови мне такую обитель … и т.д.

Здесь возникает обобщенный образ родной земли. Перед лицом такого образа и мужики

освобождаются от бремени всеобщности. Они могут здесь обрести конкретный и реаль-

ный масштаб:

За заставой, в харчевне убогой

Все пропьют бедняки до рубля

И пойдут, побираясь дорогой,

И застонут…

Всеобщность, носителями которой они до сего были, теперь предстает не через них, а не-

посредственно, в своей собственной символической форме – в образе родной земли. А

сам образ родной земли, России реализуется и обретает уже свое конкретное живое со-

держание в песне и через песню. Известный литературовед Н.Л. Степанов назвал эту

часть реквиемом. Даже если музыкальные термины, употребляемые в критикой при ана-

лизе стихов, скорее образы, чем объяснен6ия, их появление характерно хотя бы как ощу-

щение музыкальности. Не только критики (и, конечно, сами поэты) чувствуют связь сти-

хотворной лирики с музыкой, но и мукзыканты подтверждают связь музыкальной лирики

со стихами.

«Молей задачей, - писал И. Стравинский, - было создать лирическое произведе-

ние, создать подобие стихотворения, выраженного языком музыки». Можно было бы ска-

зать, что Некрасов стремится создать языком поэзии музыкальное произведение. Эта му-

зыкальность не сводится к какому-то одному элементу, не говоря уже о звукописи, даже к

ритму, о котором, например, В. Жирмунский писал как об основном принципе художе-

ственной закономерности для искусств временных (поэзии, музыки).

У Некрасова предшествующая идиллия или одическая часть стихотворения не

«поется». Отрывок же со слов «Назови мне такую обитель» стал одной из любимых пе-

сен революционной, демократической, особенно студенческой молодежи. Здесь музыка-

лен весь его строй. Уже в первом стихе этой последней части задана ее тема, и не только

идейно – смысловая, но и музыкальная – «Родная земля». Сразу возникшая тема - «Род-

ная земля» как бы покрывает собою, вбирает в себя последующий, казалось бы, чисто эм-

пирический материал: поля, дороги, тюрьмы, рудники, овины, телеги и домишки, подъез-

ды су3дов и палат (здесь и подъезд, о котором было рассказано, стал одним из сотен).

Тема эта – «родная земля» не дает такому материалу рассыпаться, остаться простым

перечислением. Реализованная в нем, она его осеняет собою и сообщает значительность.

На смену оде и идиллии пришла иная форма – песня, чисто русская, народная, на-

циональная. Мотивы ее подчас очень ощутимо вторгаются в авторское повествование.

Это и обычно отличающее народную поэзию повторы («стонет он… «стонет он»…), и

внутренние рифмы, тоже очень характерные для народной поэзии («по полям… по тюрь-

мам»). В первой же строке словом «застонет» задан музыкальный эмоциональный тон

всей этой части – песни-стона. Слово «стонет» поддерживает его, многократно и ритмич-

но повторяясь. Как бы самый стон, много раз возникая, нарастает на одной томительной

ноте:

Стонет он по полям, по дорогам,

Стонет он по тюрьмам, по острогам,

В рудниках, на железной цепи;

Стонет он под овином, под стогом,

Под телегой, ночуя в степи;

Стонет в собственном бедном домишке,

Свету божьего солнца не рад;

Стонет в каждом глухом городишке,

У подъезда судов и палат.

Наконец, сразу и мощно вступает как бы целый оркестр или хор:

Выдь на Волгу…

Не « пойди» и не «выйди». Призывное «Выдь на Волгу» достигает эффекта музыкально-

го взрыва:

Выдь на Волгу: чей стон раздается

Над великою русской рекой?

Этот стон у нас песней зовется –

То бурлаки идут бичевой!...

Стон мужика подхвачен песней-стоном бурлацкого хора. И дело не только в том,

что сказано о бурлаках, но и в том, как о них сказано. Слово «выдь» - не выдумано Не-

красовым, оно отражает особенности живой

речи, характерной для жителей ярослав-

ского, «бурлацкого» края, который Некрасов, сам ярославец, хорошо знал. То же и слово

«бурлаки» с типичным для такого говора ударение на предпоследнем суффиксу «ак». Не-

красов поставил такое ударение совсем не для того, чтобы соблюсти стихотворный раз-

мер: появились интонации самой бурлацкой речи. Песенная мелодия льется могуче и

широко. Недаром в конце вступает тема Волги – извечной героини русских народных пе-

сен – поет уже как бы вся Русь:

Волга! Волга!.. весной многоводной

Ты не так заливаешь поля,

Как великою скорбью народной

Переполнилась наша земля –

Где народ, там и стон…

Тем не менее не песня-стон заканчивает это произведение, названное размышле-

ниями, а именно размышления – и по поводу песни-стона тоже – раздумья о судьбах це -

лого народа. Размышления, раздумья рождают мучительный вопрос – обращение к наро-

ду:

… Эх, сердечный!

Что же значит твой стон бесконечный?

Ты проснешься ль, исполненный сил,

Иль, судеб повинуюсь закону,

Все, что мог, ты уже совершил, -

Создал песню подобную стону

И духовно навеки почил?...

В 1886 году Чернышевский в уже упоминавшемся письме, сообщал: « …в конце

пьесы есть стих, напечатанный Некрасовым в таком виде:

Иль, судеб повинуясь закону, -

этот напечатанный стих – лишь замена другому».

Было предпринято несколько попыток реконструкции этого, видимо из цензурных

соображений замененного стиха. Так, на основании одной рукописной копии, относящей-

ся к 60-м годам прошлого века, предлагалось прочтение: сокрушишь палача и корону».

Выдвигались и другие варианты: «Иль царей повинуясь закону», «Иль, покорный царю и

закону». Однако все эти предположения основаны на догадках и документально не под-

тверждены. Они не отменяют и не заменяют того текста, который мы знаем:

Иль, судеб повинуясь закону…

Вообще в борьбе с цензурой, обходя поставленные ею рогатки, Некрасов чаще

всего стремился усилить и углубить свою мысль. Как известно, одним из авторских окон-

чаний «Размышления у парадного подъезда» первоначально были такие стихи:

О! во веки тот памятен будет,

По чьему мановенью народ

Вековую привычку забудет

И веселую песню споет.

Все это напоминает стихи из «Деревни», написанной Пушкиным, еще юношей:

«И рабство, падшее по манию (у Некрасова «по… мановенью». – Н.С.) царя». От такого

окончания Некрасов отказался, и, наверное, не только потому, что вряд ли верил в до-

брую волю царя и в ее благодетельность. Поэта волнует вопрос о судьбах народа во всей

его сложности, над ним он бьется, над ним размышляет.

Пройдут годы. Для Некрасова они будут годами дальнейшего углубленного иссле-

дования народной жизни, ее социальных возможностей, ее нравственного и эстетическо-

го потенциала. Поэт создаст народные поэмы «Коробейники» и «Мороз, Красный нос»,

начнет работу над эпопеей «Кому на Руси жить хорошо». Когда это произойдет, тяжкие

размышления сменятся утверждением:

Вынесет все и широкую, ясную

Грудью дорогу проложит себе…

Вопрос – навеки ли духовно почил народ? – будет для Некрасова окончательно и навсегда

разрешен.